В первую очередь, Рома Либеров известен как режиссер анимационно-документального кино про великих русских поэтов и писателей: он «переводит» на аудиовизуальный язык биографии великих отечественных поэтов и писателей (Ильф и Петров, Довлатов, Бродский, Олеша, Мандельштам, Платонов, сейчас в производстве — фильм о Хармсе). Это, мягко говоря, уникальный жанр, который в России больше никто так не возделывает.
Сам Рома Либеров не называет это документальным кино, выделяя создаваемую «диффузию искусств» в особенный жанр (например, «сочинение для кинотеатра со зрителем»). Это действительно больше фантазия, собранная из подручного материала («из какого сора растут стихи»), чем привычный док-тяжеловес. О специфике жанра можно прочитать, например, здесь.
Корреспондент Mkset Андрей Королёв побывал на спецпоказе «Написано Сергеем Довлатовым» в уфимском кинотеатре «Родина» и записал разговор с режиссером. Приводим самые интересные фрагменты из реплик Ромы Либерова.
О надежде
— Когда произносишь вот это словосочетание «Сергей Довлатов», у всех немножко внутри что-то растекается, теплеет. У меня был целый период, он длился лет пятнадцать: нас одолевают со всех сторон разные новости, каждый к ним по-своему относится, но достаточно открыть на любой странице довлатовскую прозу и будто бы все становится на свои места, как будто ты снова веришь, что здравый смысл расставит все на свои места. Книгу захлопываешь — и эта вера снова теряется.
О судьбе отвергнутого писателя
— Это неизбежно, несправедливо — 3 сентября этого года ему бы исполнилось всего 80 лет. Писатель, который давно на книжных полках, наштампован гигантскими тиражами, перевыпускается на всех языках мира каждый год, мог бы сидеть рядом с нами в зале и вообще говорить сейчас вместо меня. А мог бы и выгнать меня из зала за то, что я сделал [в этом фильме], — не знаю.
Мне повезло дружить с его семьей, и каждый раз как будто извиняешься, что при жизни никакой молодой аудитории ему не досталось. В 1989 году его близкий друг Нина Николаевна Аловерт, замечательный фотограф — большая часть снимков Довлатова, которые мы знаем, ее авторства — съездила на волне перестройки в СССР, вернулась в Нью-Йорк и сказала: «Сереж, ты не представляешь, твоя книга в каждом доме». И он ей сказал: «Поздно, Нина».
На территории бывшего СССР первая довлатовская книжка вышла через пять дней после его смерти. Он успел только макет книги подержать в руках. То есть от смерти Довлатова до писателя Довлатова — всего пять дней. Через четыре года выйдет его первый трехтомник — его издадут трехмиллионным тиражом. И я все время думаю, увидь он все это на секунду, как бы он на всех нас посмотрел.
О смерти
— Фильм обрывается как будто бы поперек слова, как была оборвана жизнь Сергея Донатовича. Я просто настолько подробно об этом знаю, что всегда, когда заканчивается наша работа, вижу эту машину скорой помощи, район Форест-Хилс в Бруклине. У Довлатова случился сердечный приступ. Накануне был тяжелый день. Есть люди, которые во время запоев немножко — или «множко» — меняются, становятся очень суровыми, беспощадными. И чтобы его семья, чтобы маленький Коля его таким не видели, он на время уходил из семьи.
И вот он был в квартире, куда он ушел. 24 августа 1990 года случился приступ, вызвали скорую. Что я себе представляю: в квартиру в Бруклине скорая приехала к какому-то эмигранту — бородатому, заросшему, от которого разило. У него с собой не было social security — что-то вроде нашего социального страхования, поэтому его просто 40 минут возили, не зная, в какую клинику его везти, не понимая, кто это такой. И в этой машине скорой помощи у него пошла горлом кровь, и закончился его жизненный путь. Бродский на годовщину смерти говорил, что Сережа сам себе такой смерти бы не написал — слишком эффектна, слишком далеко отстоит от нормальности.
О встрече Довлатова и Платонова в Уфе
— Совершенно неважно, ущипнул ли Платонов Довлатова или нет. Раз так написано — так было, даже если этого никогда не было. Потому что написано несравнимо больше того, что было на самом деле. В фильме единственный живой человек в кадре, который хоть как-то напоминает, что это кино как будто бы документальное, — это Лена Довлатова. Это удивительной красоты, молодости женщина. Наша с ней беседа длилась несколько недель, мы просто следили, чтобы она одевалась так же, была та же прическа. Она ничего такого нам не говорит — в этом как бы весь смысл, но когда она задумывается, был ли Гуревич или нет (согласно сборнику «Наши», Гуревич «забыл» у Довлатова Лену после вечеринки), она сама начинает забывать — это литература или это жизнь? И что больше — жизнь или литература?
Я много раз был в Нью-Йорке в этой квартире — она никак не переменилась с 1978 года. Накануне приезда нашей съемочной группы там случился ремонт. Лена с Катей меня не предупредили — как же так, едет съемочная группа, нам нужно то, что называется писательским местом — нужно, чтобы твое сердце забилось другим, неизвестным тебе образом. И Катя идет в подсобку, вытаскивает ящик с инструментами, вытаскивает схему где что висело и фотографию. Дает дрель, дюбели — вешай обратно. То есть все то, что для тебя «литература» — это все восстановлено, причем не с первого раза.
О фильме «Написано Сергеем Довлатовым»
— Этот фильм мы снимали больше десяти лет назад, в свое время он был в прокате и в Уфе. Наши работы — может быть, кощунство так говорить — не слишком заинтересованы в зрителе. Они не тянут за грудки и его не требуют. Я персонально благодарен каждому, кто в какие-то отношения с этими работами вступает. Но если бы в эти отношения не вступал никто, я бы все равно продолжал делать эти фильмы. <…> Мы сочиняем долго и очень кропотливо, и в этом фильме я бы не хотел поменять ни кадра.
Все наши фильмы сочинены по принципу рассказа от первого лица. Это естественный жест каждого любящего человека по отношению к объекту его любви, который уже умер, — попытаться его воскресить. И когда я сочиняю эти работы, мое единственное желание — воскресить автора на время, пока длится фильм. И мне очень радостно, что это производит на кого-то это ощущение. При том, что половина [показанных в фильме] снимков не существует в реальности — они сделаны нами, как сделано, в свою очередь, самим Довлатовым все то, что им сделано. Но произвести это должно, по моему замыслу, такое спиритическое ощущение воскрешенного на час человека.
О любви к книгам Довлатова
— Это больше вопрос того, как видоизменяется любовь. То есть чувство, когда оно становится привычным. Это как пара по-настоящему любящих людей — они же не перестают любить друг друга, но что-то в этой любви, наверное, меняется. Мне сложно сказать. Я гораздо реже открываю эти книжки, у меня другие занятия. Я все время их держу в голове. При этом я перестал ощущать, что Сергей Донатович как-то нуждается в моей защите, в том, чтобы за него «топить» — то, что я чувствовал, когда мы сочиняли фильм. Все нормально — сегодня, кроме меня, есть кому его защитить, продолжить читать. Мне прислали отчет из сети магазинов «Республика» — у них в 2019–2020 годах довлатовские книжки на первых местах по продажам. В этом смысле я совершенно счастлив.
У меня нет любимой книги — вообще. Я не воспринимаю написанное Довлатовым как набор разных книг с разными сюжетами. Думаю, что главное, что сделал Довлатов — это язык. Есть знаменитая переписка и с Игорем Ефимовым, и моя любимая переписка с Георгием Владимовым — там черным по белому Довлатов пишет: «Полагаю, единственное, что я сделал в литературе — это язык». Сюжеты — здесь смешно, там смешно — это все дивно, меня это не очень волнует, хотя есть пассажи, которые забыть невозможно вроде «Я вас люблю и даже возможный триппер меня не остановит». Это красиво и интересно завернуто, но все-таки — язык. В завещании Довлатов попросил не публиковать ничего из написанного до 1978 года. Все эти годы, когда его погружали в осознание полной невостребованности, бессмысленности, в ощущение журналистики больше, чем писательства, он вырабатывал тот язык, который мы знаем как довлатовский. Попробуй кто-нибудь напиши лапидарно, с юмором — тебе сразу скажут, что это Довлатов.
О трудностях перевода
— Несколько лет назад стояла задача перевести «Заповедник» на английский. Как это переводить — мне не вполне представляется возможным, потому что это уникальный с точки зрения русского языка опыт. В итоге взялась переводить Катя Довлатова, его дочь — американка, хорошо владеющая русским языком. И она поделилась со мной таким случаем. Если помните, есть такой сюжет, когда два солдата пошли за петухом, чтобы его взять, и там есть такая фраза — петух поступил не мудро, то есть как участник троцкистско-зиновьевского блока, то есть двинулся на нас мультипликационной походкой. И Катя мучилась, как перевести «мультипликационной походкой». Это не могло быть «cartoon» или «animated» — эти слова не передают смысла. Она нашла вариант — «stroboscope», то есть «стробоскопически». В итоге перевод «Заповедника», получивший название «Pushkin Hills», стал бестселлером в Лондоне и США и получила массу премий за перевод.
Довлатов переведен довольно широко, но можно ли говорить об успехе русского писателя за рубежом? Нет, кроме Толстого, Достоевского и частично Солженицына вряд ли можно говорить об успехе хоть какого-нибудь русского писателя в мире.
Свежие комментарии